Неточные совпадения
— Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил
птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его
взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
— Ну, — раздвоились: крестьянская, скажем, партия, рабочая партия, так! А которая же из них
возьмет на себя защиту интересов нации, культуры, государственные интересы? У нас имперское великороссийское дело интеллигенцией не понято, и не заметно у нее желания понять это. Нет, нам необходима третья партия, которая дала бы стране единоглавие, так сказать. А то, знаете, все орлы, но домашней
птицы — нет.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги, без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или
возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами и
птицами.
У двоих из нас были ружья стрелять
птиц, третий
взял пару пистолетов.
«А там женишок-то кому еще достанется, — думала про себя Хиония Алексеевна, припоминая свои обещания Марье Степановне. — Уж очень Nadine ваша нос кверху задирает. Не велика в перьях
птица: хороша дочка Аннушка, да хвалит только мать да бабушка! Конечно, Ляховский гордец и кощей, а если
взять Зосю, — вот эта, по-моему, так действительно невеста: всем
взяла… Да-с!.. Не чета гордячке Nadine…»
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля,
взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою душу, оставив меня на руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре,
птице, не одному Щигровскому уезду известной.
До сумерек было еще далеко. Я
взял свою винтовку и пошел осматривать окрестности. Отойдя от бивака с километр, я сел на пень и стал слушать. В часы сумерек пернатое население тайги всегда выказывает больше жизни, чем днем. Мелкие
птицы взбирались на верхушки деревьев, чтобы взглянуть оттуда на угасающее светило и послать ему последнее прости.
В другой раз собака подала мне застреленного бекаса; я
взял его и, считая убитым наповал, бросил возле себя, потому что заряжал в это время ружье; бекас, полежав с минуту, также улетел, и даже закричал, а раненая
птица не кричит.
Для охотников, стреляющих влет мелкую, преимущественно болотную
птицу, не нужно ружье, которое бы било дальше пятидесяти или, много, пятидесяти пяти шагов: это самая дальняя мера; по большей части в болоте приходится стрелять гораздо ближе; еще менее нужно, чтоб ружье било слишком кучно, что, впрочем, всегда соединяется с далекобойностью; ружье, несущее дробь кучею, даже невыгодно для мелкой дичи; из него гораздо скорее дашь промах, а если
возьмешь очень верно на близком расстоянии, то непременно разорвешь
птицу: надобно только, чтоб ружье ровно и не слишком широко рассевало во все стороны мелкую дробь, обыкновенно употребляемую в охоте такого рода, и чтоб заряд ложился, как говорится, решетом.
Не желая больше смущать
птицу, я пошел своей дорогой,
взяв прежнее направление прямо на бивак.
Захотелось ей осмотреть весь дворец, и пошла она осматривать все его палаты высокие, и ходила она немало времени, на все диковинки любуючись; одна палата была краше другой, и все краше того, как рассказывал честной купец, государь ее батюшка родимый;
взяла она из кувшина золоченого любимый цветочик аленькой, сошла она в зеленые сады, и запели ей
птицы свои песни райские, а деревья, кусты и цветы замахали своими верхушками и ровно перед ней преклонилися; выше забили фонтаны воды и громче зашумели ключи родниковые; и нашла она то место высокое, пригорок муравчатый, на котором сорвал честной купец цветочик аленькой, краше которого нет на белом свете.
— Нет, выгода должна быть, только
птицы совсем ноне не стало. А ежели и есть
птица, так некормна, проестлива. Как ты ее со двора-то у мужичка кости да кожа
возьмешь — начни-ка ее кормить, она самоё себя съест.
— Да, невозможно-с; степь ровная, дорог нет, и есть хочется… Три дня шел, ослабел не хуже лиса, руками какую-то
птицу поймал и сырую ее съел, а там опять голод, и воды нет… Как идти?.. Так и упал, а они отыскали меня и
взяли и подщетинили…
— Нет, она, — отвечает, — под нами, но только нам ее никак достать нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава да
птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем
взять нечего, вот по этой причине, — говорит, — хан Джангар там и царюет, и у него там, в Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они тому рады повиноваться.
Христос смеется, звонко и весело, как и следует воскресшему, синеглазая мадонна, улыбаясь, качает головою, а Иоанн
взял факел и, размахиваяим в воздухе, брызжет огнем, — он еще совсем мальчик и, видимо, очень любит шалости — такой тонкий, остроглазый и ловкий, точно
птица.
Стучали над головой Антипы топоры, трещали доски, падая на землю, гулкое эхо ударов понеслось по лесу, заметались вокруг кельи
птицы, встревоженные шумом, задрожала листва на деревьях. Старец молился, как бы не видя и не слыша ничего… Начали раскатывать венцы кельи, а хозяин её всё стоял неподвижно на коленях. И лишь когда откатили в сторону последние брёвна и сам исправник, подойдя к старцу,
взял его за волосы, Антипа, вскинув очи в небо, тихо сказал богу...
Градобоев. Прикажете! А ты сперва подумай, велика ли ты
птица, чтобы мне из-за тебя с хозяином твоим ссориться. Ведь его за ворот не
возьмешь, костылем внушения не сделаешь, как я вам делаю. Поди-ка заступись я за приказчика, что хозяева-то заговорят! Ни мучки мне не пришлют, ни лошадкам овсеца: вы, что ль, меня кормить-то будете? Ну, что, не прошла ль у тебя охота судиться-то? А то подожди, подожди, друг любезный!
— Ну чем лучше меня глупые куры? А их кормят, за ними ухаживают, их берегут, — жаловалась она Канарейке. — Тоже вот
взять голубей… Какой от них толк, а нет-нет и бросят им горсточку овса. Тоже глупая
птица… А чуть я подлечу — меня сейчас все и начинают гнать в три шеи. Разве это справедливо? Да еще бранят вдогонку: «Эх ты, ворона!» А ты заметила, что я получше других буду да и покрасивее?.. Положим, про себя этого не приходится говорить, а заставляют сами. Не правда ли?
— Обознались, други милые, — ответил Арефа. — Поймали, да не ту
птицу… Дьячок Арефа из затвору едет, а
взять с него нечего, окромя язв и ран.
Взял и вдруг все продал. Трактирщик тут у нас по близости на пристани процвел — он и купил. В нем уж, наверное, никакого „духу“, кроме грабительства, нет, стало быть, ему честь и место. И сейчас на моих глазах, покуда я пожитки собирал, он и распоряжаться начал:
птицу на скотном перерезал, карасей в пруде выловил, скот угнал… А потом, говорит, начну дом распродавать, лес рубить, в два года выручу два капитала, а наконец, и пустое место задешево продам.
Это делается следующим образом: ястреба надобно на что-нибудь посадить, не отвязывая должника, потом
взять кусок свежего мяса, показать сначала издали и потом поднести ему под нос, и когда он захочет схватить его клювом, то руку отдернуть хотя на четверть аршина и куском мяса (вабилом) [Обыкновенно для вабила употребляется крыло какой-нибудь
птицы (всего лучше голубиное), оторванное с мясом: охотнику ловко держать в руке папоротку крыла, которое не должно быть ощипано] поматывать, а самому почмокивать и посвистывать (что называется вабить, то есть звать, манить).
Выстрелил я однажды в кряковного селезня, сидевшего в кочках и траве, так что видна была одна голова, и убил его наповал. Со мною не было собаки, и я сам побежал, чтобы
взять свою добычу; но, подходя к убитой
птице, которую не вдруг нашел, увидел прыгающего бекаса с переломленным окровавленным крылом. Должно предположить, что он таился в траве около кряковного селезня и что какая-нибудь боковая дробинка попала ему в косточку крыла.
У этого ястреба было
взять из когтей
птицу совершенно живую и неповрежденную и посадить в садок на зиму, что часто и делали; только охотник накладывал руку на пойманную им перепелку, как ястреб выпускал ее из когтей и отпрыгивал в сторону.
Родился ребёнок, переменилась жена моя: и голос у неё крепче стал, и тело всё будто бы выпрямилось, а ко мне она, вижу — как-то боком стоит. Не то, чтобы жадна стала, а начала куски усчитывать; уж и милостыню реже подаёт, вспоминает, кто из мужиков сколько должен нам. Долги — пятаки, а ей интересно. Сначала я думал — пройдёт это; я тогда уже бойко
птицей торговал, раза два в месяц ездил в город с клетками; бывало, рублей пять и больше за поездку
возьмёшь. Корова была у нас, с десяток кур — чего бы ещё надо?
— Шесть рублей в месяц — и больше — я на
птицах возьму!
— Опять ты, Маруся, за старое… Дура, — грубо сказал Степан. — Ну, ставь чайник, живее…
Птицу возьми! Пожалуйте, господа! Мы хорошим людям рады…
— Что Степан! Вон, слышь, постреливает. На это его
взять.
Птицу тебе влёт сшибет, на озере выждет, пока две-три в ряд выплывут, — одной пулькой и снижет… Верно!
Будь я без руки или без ноги — всё бы это лучше; будь я без ушей — скверно, однако ж всё сноснее; но без носа человек — черт знает что:
птица не
птица, гражданин не гражданин, — просто
возьми да и вышвырни за окошко!
Боровцов. И опять же ваша пешая служба супротив морской много легче. Вы то
возьмите: другой раз пошлют с кораблем-то отыскивать, где конец свету; ну и плывут. Видят моря такие, совсем неведомые, морские чудища круг корабля подымаются, дорогу загораживают, вопят разными голосами;
птица Сирен поет; и нет такой души на корабле, говорят, которая бы не ужасалась от страха, в онемение даже приходят. Вот это — служба.
И подавал запонки, портсигар или лампу; и я за это присылал им из деревни битую
птицу, масло и цветы. Кстати сказать, оба они были состоятельные люди. В первое время я часто брал взаймы и был не особенно разборчив, брал, где только возможно, но никакие силы не заставили бы меня
взять у Лугановичей. Да что говорить об этом!
И, милый друг ты мой, скажу тебе, нехорошо смеяться. Так бы вот
взял ее, и унес бы от нескромных взоров, и на улице плясала бы она передо мной на белом снегу… как
птица, летала бы. И откуда мои крылья взялись, — сам полетел бы за ней, над белыми снегами…
Он
взял в кухне кочергу, чтобы оборониться от собак, и вышел на двор, оставив дверь настежь. Метель уж улеглась, и на дворе было тихо… Когда он вышел за ворота, белое поле представлялось мертвым и ни одной
птицы не было на утреннем небе. По обе стороны дороги и далеко вдали синел мелкий лес.
Глупым называют только такого сокола, который верху не держит и сейчас бросается за всякой дрянной
птицей.] спускают с руки сейчас по выезде в поле; он
возьмет умеренный верх и идет им впереди охотников, сам высматривает добычу и едва завидит — вдруг начинает подниматься выше и выше над самою
птицею; следовательно, сам и укажет охотникам добычу.
Так и сделалось. Как пришел вечер,
птицы потянули на ночлег, каждая в свою сторону: одна к лесу, другая к болоту, третья в поле; и все с сетью упали на землю, и охотник
взял их.
К вечеру корвет был совсем готов к уходу. Стоячий такелаж был давно вытянут, цистерны налиты свежей водой, чтобы по возможности избежать питья океанской опресненной воды, так как эта вода безвкусна; угольные ящики полны; живности и
птицы было взято столько, сколько можно было
взять, не загромождая слишком верхней палубы, и все расчеты с берегом покончены.
Мартыны-рыболовы держались несколько поодаль. Они сидели спокойно и, по-видимому, мало интересовались рыбой. Мартын кажется
птицей средней величины, и только когда убьешь его и
возьмешь в руки, то поражаешься его размерам.
— Ну, и ничего… Починил да выбежал с ним, как оглашенный. Поймался вот… Туда мне и дорога…
Птицу эту саму
взять да и по морде, чтобы понимал…
— А убил… И какая из этой
птицы корысть, не понимаю! Скворец! Ни мяса, ни перья… Так…
Взял себе да сдуру и убил…
Памфалон свистнул свою Акру,
взял шест, на котором в обруче сидела его пестрая
птица, и, захватив другие свои скоморошьи снаряды, ушел, загасив лампу.
— Тот, кто разрушил ад, — сказал Вельзевул, — учил людей жить, как
птицы небесные, и повелевал давать просящему и хотящему
взять рубашку отдавать кафтан, и сказал, что для того, чтобы спастись, надо раздать именье. Как же вы вовлекаете в грабеж людей, которые слышали это?
— Здорово, голубчик, — сказала она, поцеловав своего крестника в голову. Он
взял от нее подушечку, и оба, как
птицы, перелетели в оружейную клеть.
— О, черт
возьми, — еще почему? Ну, потому, что у тамошних
птиц и носы и перья — все здоровее вашего.
— И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон — говорит. Так, только пример один. — Сказывали самого Полиона-то Платов два раза брал. Слова не знает. — Возьмет-возьмет: вот на те, в руках прикинется
птицей, улетит да и улетит. И убить тоже нет положенья.